Генри Каттнер - Ночная битва [Сборник]

Последнее перед…

Перед чем?

— Терапия жизнью, — произнес голос. — У нас бывает по нескольку случаев каждый год, и мы должны обезопасить себя от этого.

Карестли провел восьмипалой ладонью по потной лысине.

— Тесты показывают, что тебе это нужно, Доусон.

— Но я не…

— Конечно, ты не знал. Этого не обнаружить без специальных приборов. Но ты нуждаешься в лечении, это уж точно.

— У меня нет времени, — сказал Доусон. — Упрощающие уравнения только начинают обретать понятный вид. Сколько я должен провести в коконе?

— Около полугода, — ответил Карестли. — Впрочем, это неважно.

— Кроме того, Фарр вошел в него в прошлом месяце.

— Он тоже нуждался в этом.

Доусон вгляделся в стену. Под воздействием мысленного импульса матовость сменилась прозрачностью, и он увидел Город.

Карестли сказал:

— Никогда прежде ты этого не испытывал. Ты один из самых молодых. В этом нет ничего плохого: это стимулирует, лечит и в конце концов просто необходимо.

— Но я чувствую себя совершенно нормально!

— Приборы не лгут. Коэффициент эмоции просто фатален. Послушай, Доусон, я намного старше тебя и проходил рез это двенадцать раз.

Доусон поднял на него взгляд.

— И где ты был?

— Каждый раз в иной эпохе, в той, которая лучше всего подходила для конкретных отклонений. Один раз это была Бразилия тысяча девятьсот восьмидесятого года, другой раз — эпоха Реставрации в Лондоне. И во Второй Римской империи я тоже побывал. У меня было множество работы, я провел десять лет в Бразилии, создавая там резиновую промышленность.

— Резиновую?

Карестли усмехнулся.

— Резина — это субстанция, которая играла очень важную роль в ту эпоху. Я был занят все время. Это прекрасный способ лечения. Единственная терапия, которую знали люди в то время, включала живопись и прочие виды искусства… видимые и ощутимые. Это не была терапия чувств, терапия духа, которой пользуемся сегодня мы. Их разумы не были достаточно развиты…

— Мне ненавистна сама мысль, что я буду заперт в теле с пятью чувствами! — сказал Доусон.

— Ты не будешь помнить, что когда-то было иначе. Твоя память будет искусственно заблокирована. Твою жизненную энергию поместят в тело, созданное для тебя в эпохе, которую мы выберем со всей тщательностью. Ты получишь набор фальшивых воспоминаний специально для этого периода. Скорее всего ты начнешь с детства и благодаря темпоральному сжатию сможешь прожить тридцать или сорок лет, пока здесь пройдет полгода.

— Мне это по-прежнему не нравится.

— Путешествия во времени — лучшая терапия, известная нам сегодня, — сказал Карестли. — Ты попадаешь в новое общество, впитаешь комплекс совершенно иных ценностей. И в этом заключен самый важный лечебный фактор. Ты будешь оторван от группового инстинкта, источника всех наших неприятностей.

— Но… — воскликнул Доусон — Ведь нас всего четыре тысячи. Одиноких, единственных в мире. Если мы не будем работать быстрее…

— Нам не хватает сопротивляемости. Проблема заключается в том, что много сотен поколений наша раса принимала мнимые ценности, противоречившие первобытным инстинктам. Чрезмерное усложнение и упрощение, все не на своем месте… Наша раса давно исчезла бы, не начни мы развивать ментальные способности. Некогда человек по фамилии Клеменс сконструировал механическую печатную машину. Идеальное устройство, имевшее лишь один недостаток — оно было слишком сложным. Пока она работала, все было превосходно, но когда-нибудь она должна была испортиться.

— Я знаю проблему старых машин, — подхватил Доусон. — Они так чудовищно сложны, что человек не может с ними справиться.

— Мы боремся с этим, — ответил Карестли. — Медленно, но успешно. Нас всего четыре тысячи, но мы уже знаем нужную терапию. Проведя в том времени шесть месяцев, ты станешь новым человеком. Сам убедишься, что терапия временем — пустяк, хотя совершенно необходимый.

— Надеюсь. Я бы хотел поскорее вернуться к своей работе.

— Если ты вернешься к ней сейчас, то через год сойдешь с ума, — объяснил Карестли. — Путешествие во времени — это своего рода прививка. Ты должен согласиться. Мы отправим тебя в двадцатый век.

— Так далеко?

— Те времена подходят к твоему случаю. Ты получишь полный набор воспоминаний и, оказавшись в прошлом, ничего не будешь помнить о действительности. Разумеется, о нашей действительности.

— Что ж… — буркнул Доусон.

— Идем. — Карестли встал и подплыл к диску трансмиттера. — Твоя матрица уже подготовлена. Тебе только нужно…

Доусон лег, и кокон сомкнулся вокруг него. Последний раз взглянул он на дружелюбное лицо Карестли, затем стиснул ладонь на рычаге аппарата и передвинул его вправо.

И стал Фредом Доусоном с полным набором фальшивых воспоминаний.

Однако теперь он вновь находился в аппарате, с носом, прижатым к стеклянному визиру, смердевшему дохлыми мухами. При каждом вдохе затхлый воздух царапал горло, все вокруг было погружено в серый полумрак. Он послал мысленный импульс. Снаружи вспыхнул свет, дальняя стена стала прозрачной. Он вновь мог видеть Город.

Он сильно изменился, стал гораздо старше. Корпус аппарата, в котором лежал Доусон, покрывал толстый слой пыли.

Огромное красное солнце погрузило город в кровавые сумерки. Нигде не было ни следа организованной деятельности. То тут, то там среди руин двигались какие-то фигуры, но отсюда невозможно было разглядеть, чем занимаются эти люди.

Он взглянул на административное здание — последнее великое творение его расы. Время наложило свой отпечаток и на него. Много лет прошло с тех пор, как он был замкнут в аппарате. Среди руин выделялись лишь самые высокие строения, а бледные существа, видимые кое-где в этом хаосе, не выглядели разумными. Последняя искра надежды погасла. Мутные воды истории сомкнулись над четырьмя тысячами людей.

С помощью своего разума он убедился, что во всем мире для него уже не было спасения, групповой инстинкт победил.

Он не мог больше дышать. Теперь Доусон знал, что именно этот удушливый кошмар является реальностью. Его организм, в котором вновь начались все жизненные процессы, жадно поглощал последние миллилитры кислорода, оставшегося в герметичном коконе. Конечно, он мог открыть крышку аппарата… Только вот зачем?

Доусон шевельнул рукой, и рычаг устройства вновь оказался в правой позиции.

Он сидел в приемной психиатра. Секретарша по-прежнему что-то писала. Яркие лучи утреннего солнца бросали на коврик ослепительные пятна.